JAMES AARON SHERIDAN
Джеймс Аарон Шеридан

«I feel it deep within // It's Just beneath the skin // I must confess that I feel like a monster!»
Skillet — It's Not Me It's You
Допустимые обращения: Джим
Дата рождения, число полных лет: 18.10.1975, 41
Место рождения: Нью-Йорк, США
Образование: высшее
Профессия, род деятельности: Колумбийский университет, литературный факультет

Прототип: Wes Bentley.
• Рост: 1,80
• Цвет глаз: серо-голубой
• Цвет волос: тёмно-русый
• Особые приметы: рваный шрам на предплечье и спине в результате неудачного падения в детстве.
• Предпочтения в одежде, стиле: повседневное — что нашел, то и натянул кэжуал, парадно-выходное — классика.

Джим довольно хладнокровен. Пожалуй, кто-то бы сказал, что чересчур, как-то даже нездорово. Однако за годы Джим отлично научился имитировать стандартную гамму человеческих эмоций. И чтобы совсем никто не догадался, свел все необходимые контакты с миром к минимуму.
Джиму нравится наблюдать за людьми. Они и их поступки привлекают его. Ему нравится искать (на крайний случай придумывать мотив их действий). Шеридан действительно любит людей. Он не смог бы отправиться в одиночную экспедицию на Марс или жить отшельником. Джиму жизненно необходимы люди вокруг. Разговаривать с ними, правда, совершенно необязательно.
Джим понимает, что общество, в котором он живет, придумала ряд правил, которые необходимо соблюдать. Даже если большая половина кажется совершенно неразумной, как, например, запрет эвтаназии.
Писательство для Джима — общественно приемлемый способ нарушить эти правила, выйти за рамки обыденности. Правда его с каждым годом все больше и больше злит тот факт, что он оказался заложником жанра, в котором творит.
Если бы не случайность, Дждим никогда бы не решился нарушить закон, поскольку прекрасно понимает, что ему за это грозит. Впрочем, большой опыт в написании детективов все же значительно облегчил ему жизнь — он знал, как скрыть улики, примерно представлял, что говорить соседям и что делать, если против него будут неоспоримые доказательства.
Вседозволенность и безнаказанность окрыляют, но Джим все равно оказывается слишком труслив (а, возможно, у него слишком хорошо развито чувство самосохранения), поэтому он не предпринимает решительно никаких действий и предпочитает ждать, когда ему снова выпадет шанс.
Как показывает практика, у Шеридана явная зависимость от адреналина — только сильные эмоции помогают ему писать. Любые химические вещества, к его сожалению, давно перестали действовать.

Родился в 1975 году в Нью-Йорке. Послевоенное поколение, которое проживало каждый день, как последний. Свободная любовь, свободные отношения.
Брук весьма относительно представляла, кто является отцом ее будущего ребенка, но под влиянием некоторых веществ и общих настроений здраво рассудила про зайку и лужайку.
И если зайка более-менее получился, с лужайкой как-то не ладилось. Их тесная компания хиппи (которые были вместе и навсегда) как-то очень внезапно распалась, и Брук осталась ни с чем практически на улице.
Её приютила Молли, которая приходилась ей какой-то дальней родственницей. Молли тоже здраво рассудила, что племянница с мелким всяко лучше кошек, потому что могут хотя бы иногда отвечать на ее реплики.
Брук, правда, ее надежды не оправдала, и Джиму в итоге пришлось отдуваться одному. Впрочем, он был совершенно не против. Если Молли была в хорошем настроении, она рассказывала интересные сказки (это только годы позже Джим узнал, что это был гоблинский перевод Толкиена, Азимова, Уэллса), если в плохом — непонятных, скушных историй ни о чем (в университете Джим чуть не пробьет лоб фейспалмом, признав в одном из ее рассказов Хемингуэя).
Джим любит Молли, даже несмотря на то, что она каждое утро пыталась накормить его овсяным печеньем. Не особо свежим (у него все время был какой-то горьковатый привкус). Джим знает, что Молли уже за 100 (на самом деле всего 47, но самому Джиму на тот момент 5 и для него нет особой разницы), поэтому благодарит, улыбается и делает вид, что ест.
Наверное, у Молли была какая-то волшебная сила, потому что в конце концов она догадывается, что Джим недостаточно уважительно относится к ее угощению. Джим тяжело вздыхает, ест, а потом идет в гости к соседу, с которым они накануне договорились покидать мяч. Скорая увозит его через час.
Выясняется, что Джиму каким-то чудом повезло.
Молли кричит, что Брук такого не заслуживает, что Брук должна быть свободна, что все мужики должны сдохнуть.
Правда, Джиму расскажут версию, что тетушка Молли так переживала за него, что умерла.
Брук — единственная наследница.
И она быстро находит Молли замену в виде Джозефа Батисты, молодого и горячего (наверное, все время болел, но Джим как-то потрогал, температуры не было). Через год родилась Дэни, через 14 месяцев исчез Батиста.
Джим к тому времени уже сам готовит себе завтрак в школу и почему-то сильно недолюбливает овсяное печенье.
После Батисты с ними еще жил Джон, потом Хуан, потом Кристиан (единственный, кто более-менее нравился Джиму), потом еще кто-то и еще.
Брук настаивает, что ей как-то не везет с мужчинами. Джим, которому к тому моменту почти 17, считает, что пиздить любовников всем, что под руку попадется и при этом трахаться то с одним соседом, то с другим — не самая лучшая стратегия построения долгих и прочных отношений. Но ничего подобного Джим, естественно, не говорит и просто молча хлопает дверью. Слушать в течение трех часов, что он неблагодарный и не уважает мать, Джеймсу как-то совершенно не хочется. Ему в общем-то все равно. Если бы та при этом не пыталась повесить на него заботы о чересчур избалованной Дени, было бы совсем отлично.
Джим считает дни, когда ему удастся смыться в колледж. Гением его, конечно, не назовешь, но с успеваемостью у него все в порядке. Джеймс внезапно обнаруживает в себе тягу к спорту и общественно-полезной работе, что может помочь в получении стипендии. Он действительно старается, осознавая, что его шансы выбиться в люди крайне ограничены. Брук уволилась с работы сразу после похорон Молли (та нашла способ отправиться в лучший мир через 18 месяцев лечения). Учитывая, как часто к ним наведывались всякие Джоны и прочие любовники матери, от сбережений полоумной тетки (разумеется, добрые люди рассказали) уже мало что осталось. Соответственно, рассчитывать он может только на себя. И да, Дэни ему определенно в этом сильно мешает.
В 19 кажется, что все дороги открыты, что можно поставить на колени весь этот мир.
У Джима получается поступить. По итогам первого года он входит в 10-ку лучших студентов своего потока. Его даже перестает раздражать бубнеж Брук о том, что литература — не мужская профессия. В первый раз он очень удивляется такому нелогичному умозаключению, а потом машет рукой — что с Брук вообще можно взять.
И все-таки Джим не держит зла на Молли. Она, конечно, странная, зато все-таки именно она помогла ему определиться, чем хочет заниматься в жизни.
Эйфория подросткового минимализма заканчивается для Джима очень быстро. Ровно в тот момент, когда он находит Брук на полу гостиной без признаков жизни. Сердечный приступ в результате неправильного образа жизни. Именно тогда он понимает, что несет теперь полную ответственность за сестру. Нет, сдать ее в приют или сразу в фостерную семью не получится — если впоследствии этот факт всплывет, он получит серьезный удар по репутации. А она у него будет, Джим в этом уверен.
Впрочем, Дэни помогает ему сама. Гонять с пьяными друзьями по ночному городу — отличная идея. Из той машины не выживает никто. Джим приходит на опознание, но даже на похоронах (вторых) он не перестает сомневаться, что правая рука действительно принадлежит его сестре. Впрочем, какая уже к черту разница, правда?
Именно тогда Джим снова чувствует ЭТО. Впервые такое ощущение возникло, когда он провожал в последний пусть Брук.
Радость.
Эйфория.
Теперь он по-настоящему свободен. Чувство вины за свои мысли пришло чуть позже, но продержалось недолго.
Джим вполне успешно имитирует нужные эмоции, не рефлексируя по поводу их отсутствия. Надо так надо.
Он продает дом, снимет со счетов все, что там осталос,ь и наконец-то пускается в больше плавание.
Его первый роман выходит, когда он учится еще на третьем курсе. Сыро. Плохо. Незаконченно. Неинтересно.
Третьесортные критики осталяют от его творения рожки да ножки. Однако Джим допускал подобное развите осбытий — зато его уже заметили.
К 25 он находит себе литературного агента, берет псевдоним «Шеридан» (напрочь забыв свою настоящую фамилию) и начинает эксплуатировать образ бедной сиротки.
Его второй роман пронизан духом миллениума, наполнен ожиданием великого будущего и одновременно с этим в нем заключен глубокий анализ всего 20 века. В этот роман он вкладывает все свое время, весь свой талант и последние деньги.
Роман получает некоторую популярность у читателей, но со стороны критиков — полная тишина.
К такому Шеридан оказывается полностью не готов. Критика означает хотя бы, что роман прочли.
За последующие 6 лет Джим (который так и не возвращается к своей старой фамилии) успевает испробовать себя в десятке разных профессий, связанных с литературой и не очень.
Слава настигает его в почти 32, когда он от отчаяния собирает все существующие штампы и толстым слоем размазывает их на 378 страниц. Детектив. Харизматичный и умный главный герой. Красивая спутница. Загадки древности. Красивые виды современных городов. Произведения искусства.
О, вы где-то это видели? Да везде, блядь.
Моментальный успех. Мона Лиза — это ведь охуеть как оригинально. Апокрифы, которым 15 веков, — так свежо и не затаскано.
Картонные герои так вообще прекрасны.
Джим пьет ровно столько же, сколько и пишет (потом этот запой назовут писательским затворничеством). Вот только пьет Шеридан отнюдь не от радости — он осознает, в какую ловушку он сам себя загнал. Но при этом понимает, что слаб и не сможет отказаться от легкой славы и легких денег.
С тех самых пор Джим бессовестно эксплуатирует образ загадочного интроверта-интеллектуала с подозрением на аспергера (никаких автографов, три интервью за почти десятилетнюю карьеру).
Никакого аспергера у Шеридана, разумеется, нет, но его новый агент утверждает, что это — тренд. А сиротка нифига не тренд.
К тому же в случае чего это у них будет отличное объяснение, если Джим в итоге сорвется. Как ни крути, это могло бы стать отличным прикрытием любого странного поведения. Да и слухи были ему только на руку.
В 39 он вспомнает, что у него должен быть биологический отец. Разумеется, это совсем никак не связано с кризисом идей.
Поиски внезапно приводят его в Ирландию, где ниточка обрывается.
Джим не отчаивается, познает культурные обычаи этой страны (то есть беспробудно пьет), снимает домик в какой-то глуши и безрезультатно пытается выдавить из себя хотя бы абзац.
Помощь приходит от туда, откуда не ждали — от владелицы того самого домика.
Сначала Джима очень интересуют ее шрамы. Потом он долго пытается осознать, как можно получать удовольствие от самоистязания. А затем Шеридан внезапно обнаруживает, что ему оказывается не нравится, когда ему просто дают (не это ли причина крайне непродолжительных романов?). Старое доброе ультранасилие — прекрасное средство, чтобы поднять настроение, заставить всех птиц в окрестности петь, а голову быстрее генерировать идеи.
Джим почти заканчивает новый роман (лучший, лучший, всенепременно лучший), когда Райли предпринимает первую попытку побега. Джим очень недоволен (он и правда не понимает, что может не нравится человеку, руки и ноги которого в сплошных шрамах). Джим зол. Джим дописывает роман за оставшуюся часть ночи.
Пятая попытка побега оказывается успешной. Джим морально готов звонить адвокату, когда выясняется, что за плечами Райли уже было две попытки самоубийства (вот теперь совсем непонятно, что ее там не устраивало), а режет руки она вообще чуть ли не с 8. На сторону Джеймса внезапно встает мать бедняжки (она уже и не надеялась ее кому-то пристроить, а та, дура, такого жениха потеряла).
Джим удивленно икает, желает Райли счастливого пути (врачи все же настаивают, что ей нужна помощь и что в клинике ей будет гораздо лучше), собирает вещи и решает валить (эвакуируется) из этой страны. Здесь точно одни сумасшедшие.
Дома хорошо, но чего-то явно не хватает. Повторить ирландский опыт он все никак не решается.
Он соглашается писать сценарий для какого-то фильма только потому, что к тому времени готов лезть на стену.
Судьба внезапно поворачивается не нему лицом еще раз.
Шарлин готова совать спицы в розетку, потому что ей скушно (о, Джим это прекрасно понимает), Шарлин не боится боли, Шардин красива.
Джим мысленно ставит ей 20 из 10 и ждет удобного случая. Все складывается как нельзя кстати.
Впервые задорно получив табуреткой по еблу, Джим беспомощно моргает и пытается понять, какого хрена происходит.
Потом пожимает плечами и решает, что так тоже ничего.
По крайней мере, пишется весьма неплохо.
Джиму все нравится.
Вот только его расстраивает постоянное желание Шардин покинуть его дом.
Так дело точно не пойдет.

Элис молчит уже шестой день, и до рекорда им ещё очень далеко.
Пытаться заговорить — бесполезно. Пытаться умилостивить — бесполезно. Угрожать — смехотворно.
Элис молчит, но это не то молчание, которое нравится Мёрфи и которое появится только в самом конце. В те самые моменты бережно хранимая ею тишина кажется изящной, хрупкой и трогательной. Она готова благосклонно принять подношение и даровать прощение. Такая тишина доверху приправлена колюче-вопросительными взглядами Элис — уже можно, но не в её правилах делать первый шаг. Порядок определён с самого начала и не подлежит изменению.
И согласно этому распорядку, ждать Уильяму, как гласил Табель о провинностях от 30 января 88 за авторством Элис Лорел Рентон, ещё, как минимум, несколько часов. Исходя из степени вины, определённого и назначенного ею.
Ещё несколько бесконечных часов, доверху наполненных изматывающим ожиданием. Из кошерных развлечений — разглядывание орнамента обоев, поклеенных в мае восемьдесят девятого, раскладывание карандашей по рабочему столу (но номеру, по размеру, по марке), оригами тоже неплохой вариант. У Уильяма, пожалуй, уже чёрный пояс.
Пылинки в воздухе над столом внезапно образуют стремительную прямую с загнутым краем блокнота. Прямая изламывается, ударяется о стопку журналов, проскальзывает мимо перьевой ручки, отскакивает от портсигара и снова стремится вверх. За доли мгновения на столе возводится брейгелевская башня. По подлокотнику кресла неспешно следует Нимрод со свитой, прямо из-за забытой книги едут повозки с рабочими, на настолько лампе кто-то готовит обед на костре.
Уилл моргает, и видение рассыпается — скучно. Но, наверное, так и должно быть.
Это — добровольно принятая епитимья, удовлетворение за грехи, имеющее чётко установленные правила. Отлучение за ложь, чёрные работы за прелюбодеяние, ссылка за вероотступничество. Уильям планомерно нарушает одну заповедь за другой. Элис раз за разом возвращается к излюбленному способу объяснить, что он был неправ. Снова.
Таков их замысел.
Мёрфи растягивает губы в каком-то подобии улыбки и вспоминает события недельной давности. Пусть жена не признается, но она тоже понимает, что это — лучший холст и лучшие краски. Не может не понимать. Остальное — имитация, причём зачастую бездарная и дешёвая.
Сейчас подвал сияет чистотой. С пола можно есть. Буквально. А можно и оперировать — тут уж кому как больше нравится. Однако Мёрфи всё равно видит следы, потому что он — знает. Может по памяти восстановить каждый подтек на стене и полу.
Здесь всегда несильно пахнет хлоркой с едва уловимыми нотами уксуса и аммиака. Уиллу всегда особо нравились моменты, когда к этому букету начинал примешиваться стойкий запах железа. Это придаёт всему перформансу особую пикантность.
В отличие от официальных проектов, эти его работы всегда безупречны. Только, пожалуй, Элис не совсем с этим согласна.
Как и в целом не согласна с тем, что происходит внизу. И — тем более — в полях. Не стал ли причиной её недовольства тот факт, что Уилл залез на её территорию? Впрочем, они оба знают, что Мёрфи не пытается ни создать дизайн, ни изменить ландшафт. Его цель — найти гармонию.
Он разметил точки пересечения — ярко-красные, свернутые, скрученные в жгуты, как в чреве — осталось только соединить их непрерывными отрезками, сливающихся в идеальные линии, становящиеся золотым сечением. И Уилл ни за что добровольно не остановится на полпути.
И Элис это знает. А Уилл уверен, что ей это всё тоже нравится. В болезни и в здравии.
Просто её тишина тоже часть ритуала.
Действие — противодействие.
Преступление — наказание.
Покаяние — прощение.
Глухое безжизненное молчание Элис полностью вписывается в эту парадигму.
На контрасте с криками внизу, с «давай сходим к психологу и поговорим о наших проблемах», с типичным «о нет, он был прекрасным семьянином и не вызывал ни малейшего подозрения». О нет, Элис другая. Она такая же, как и он.
Уильям закуривает, поднимается с кресла, обходит Элис со спины и кладёт ей руки на плечи.
Возможно, он торопится. Зато он точно знает, что для неё это все не меньшая пытка.